Мама не хотела, а папа не старался. Командировка в Джунию закончилась для рядового юриста, чьим единственным достоинством было лишь обладание роскошной дворянской фамилией, привезенным в родной Кёльн презентом в виде красавицы-ливанки. Для родни и друзей оправдался, что в качестве домработницы захотелось «чего-то экзотичного», а от кого она там залетела — не его беда. Фамилию свою отпрыску подарил только спустя долгих четырнадцать лет, как и официальное усыновление, — и то совсем не по причине запоздало вспыхнувших отцовских чувств. Просто стало очень выгодно быть папашей такого талантливого отпрыска, а талант у него раскрылся едва ли не с пеленок. 
Он не любит ни свои имена, ни литературную фамилию, ни происхождение, но смиряется и принимает, так как эта совокупность факторов подарила ему главную любовь, страсть и смысл всего существования: танцы. Он слышит ритм в шелесте утренней газеты, когда с крыш срывается первая капля и разбивается о крышку мусорного бака, по которому через секунду скрипнул когтями прилетевший голубь, что своим горловым курлыканьем синхронизируется с писком микроволновки и собственным кашлем от слишком глубокой затяжки. Он знает свое тело, как картограф, который на своих двоих обошел страну и каждую кочку, тропинку, канаву и выбоину замерил и отрисовал вручную. Вся жизнь — это вызов собственной выносливости, сердцу, мышечному корсету, сочленению костей скелета, натяжению сухожилий и дыхалке в бычьих легких. Это атрофированные пальцы крупных ступней, огрубевшие до панциря мозоли на пятках, преодоление бесчисленных растяжений, травм, переломов. Превозмогание усталости, недосыпа, поражений и несовершенства человеческого тела, что при постоянной работе над ним все равно недостаточно гибкое, сильное и способное. Если бы он мог, он бы разобрал самого себя по суставам, перебрал, как движок в авто, изобрел более послушные сочленения и натянул более упругие мышцы поверх рассыпчатого скелета со множеством новых сгибов.
Но он не может. 
Он нихрена не может, поэтому и не видит жизни вне зала, балетного станка, пилона, хотя бы просто возможности двигаться под ритм, — а двигается он постоянно. Как стекающий с ложки липовый мед, как нежно нанесенная ароматная капля сыворотки под веками, как тающее на горячем тосте масло. Улыбчивый, мягкий. Когда спокоен и не бесится.  А не бесится он почти никогда.  Движение без права остановки, без отвлечения на все сущее и земное. Он должен был стать премьером в Берлинской государственной опере, но одна неудачная травма — и больше он не может делать поддержки даже с самой миниатюрной партнершей. Он должен был гастролировать с Сабриной Карпентер, Адамом Ламбертом, Леди Гагой и другими мировыми звездами по всей планете в постоянном составе их подтанцовки, но яркая внешность и рост делают его слишком заметным, перекрывающим основного исполнителя, забирающим все внимание на себя. Он снимался в клипах немецких звезд и занимал призовые места на крупных конкурсах талантов, пытался сотрудничать с лейблами и именитыми коллективами, но все время упирался в унизительно нелепые препоны. То этнический коктейль, то внешность, то рост, то травма, то еще какая-то херня. А ему мало быть инструктором, фитнес-тренером или чьей-то красивой подстилкой: его самомнение прямо пропорционально размеру ноги и большого пальца, иф ю ноу.
Если грабить, то миллион, а если ебаться, то с королевой. Не меньше.
Какие тут могут быть сказки-рассказки про хороший Поток и нехорошую Скверну, «Кто ты, воин?», «Инквизитор?» — извини, мне некогда, у меня прослушивание у менеджера Дуа Липы, вечером выступление в клубе, а между тем надо в блог закинуть новую коллабу с раскрученной девочкой с повтором поддержки из «Грязных танцев», но под саундтрек из «Интерстеллара».
И это бесит. Бесит, что затраченные усилия, годы, лишения и старания не оправдываются. Бесит, что куда более бездарные и ленивые добиваются контрактов, а он снова ловит на почте приглашение только на турецкую ярмарку с хороном и чифтетелли в национальных костюмах. Он даже не турок, вашу мать, он на немца похож больше, чем половина немцев, — так какого хрена? 
Он отказывался от приглашений учиться дважды. Некогда, незачем, не сейчас, не до того, — у него еще есть шанс взобраться на этот сраный Олимп и засиять самой ослепительной звездой. Он же ничего другого в своей жизни не умеет, он ради этого и был рожден, в том призвание его — на языке тела рассказывать истории о страсти, любви, отчаянии, радости и горе. В неистовой капоэйре он может сражаться, в пронзительном вальсе — лишать дыхания, в агрессивном хардстайле — вызывать боль у зрителя, а балет и вовсе его коронный-погребальный. В этом суть, какие еще нахрен одаренные, превращения и с кем-то там связаться? У него связи до конца ночи не продолжаются, так, чисто разрядку словить, чтобы совсем крышей не поехать от бесконечных неудач и доз антидепрессантов. Дайте ему послушного партнера и поставьте классическое танго — он покажет такую связь, что всем салфетки понадобятся и на перекур.
Не лезьте, не бесите, не бесите, он же взорвется, — в этих венах кровь ифритов кипит и пузырится, все стереотипы о Ближнем Востоке темперамент собирает в тот самый пояс с сюрпризом. 
В какой-то момент он начинает верить в проклятия, судьбу и ее сучливость обозленной шкуры. Он рисует мандалы кончиками ногтей, а пальцами в гуаши размазывает по стенам неизвестные символы. Ему слышится издевательский стеклянный смех и вой опожаренных песков пустыни. Слишком долго залипает в пламя зажигалки, а кольца дыма складываются в рычащую морду с раскосыми нечеловеческими глазами. В какой-то момент все берлинские СМИ строчат о поджоге продюсерского центра, где чудом никто смертельно не пострадал, но много раненых и здание превратилось в руины. Снова приходит письмо, и в этот раз он соглашается, понимающий, что ему или в психушку, или в тюрьму, или сюда.  Из всех зол выбирает, как думает, меньшее. И, может быть, хотя бы в этой вашей магии, Потоке, истинных и ложных, у него сложится все удачней и он станет самой яркой звездой местного Олимпа. 
Ведь если сжигать, то города, а ебаться — то с самой судьбой. 
Не меньше.